Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их
с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.)
Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так пожить на свете слюбится. Не век тебе, моему другу, не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (К Еремеевне.)
С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть же все добрые люди увидят, что
мама и что мать родная. (Отходит
с Митрофаном.)
Выдумывать было не легко, но он понимал, что именно за это все в доме, исключая Настоящего Старика, любят его больше, чем брата Дмитрия. Даже доктор Сомов, когда
шли кататься в лодках и Клим
с братом обогнали его, — даже угрюмый доктор, лениво шагавший под руку
с мамой, сказал ей...
«
Мама, а я еще не сплю», — но вдруг Томилин, запнувшись за что-то, упал на колени, поднял руки, потряс ими, как бы угрожая, зарычал и охватил ноги матери. Она покачнулась, оттолкнула мохнатую голову и быстро
пошла прочь, разрывая шарф. Учитель, тяжело перевалясь
с колен на корточки, встал, вцепился в свои жесткие волосы, приглаживая их, и шагнул вслед за
мамой, размахивая рукою. Тут Клим испуганно позвал...
А через несколько дней, ночью, встав
с постели, чтоб закрыть окно, Клим увидал, что учитель и мать
идут по дорожке сада;
мама отмахивается от комаров концом голубого шарфа, учитель, встряхивая медными волосами, курит. Свет луны был так маслянисто густ, что даже дым папиросы окрашивался в золотистый тон. Клим хотел крикнуть...
— Скорее
идите к нам, скорее —
мама сошла
с ума.
— Ну и
слава Богу! — сказала
мама, испугавшись тому, что он шептал мне на ухо, — а то я было подумала… Ты, Аркаша, на нас не сердись; умные-то люди и без нас
с тобой будут, а вот кто тебя любить-то станет, коли нас друг у дружки не будет?
— Ах, как жаль! Какой жребий! Знаешь, даже грешно, что мы
идем такие веселые, а ее душа где-нибудь теперь летит во мраке, в каком-нибудь бездонном мраке, согрешившая, и
с своей обидой… Аркадий, кто в ее грехе виноват? Ах, как это страшно! Думаешь ли ты когда об этом мраке? Ах, как я боюсь смерти, и как это грешно! Не люблю я темноты, то ли дело такое солнце!
Мама говорит, что грешно бояться… Аркадий, знаешь ли ты хорошо
маму?
Объясню заранее: отослав вчера такое письмо к Катерине Николаевне и действительно (один только Бог знает зачем)
послав копию
с него барону Бьорингу, он, естественно, сегодня же, в течение дня, должен был ожидать и известных «последствий» своего поступка, а потому и принял своего рода меры:
с утра еще он перевел
маму и Лизу (которая, как я узнал потом, воротившись еще утром, расхворалась и лежала в постели) наверх, «в гроб», а комнаты, и особенно наша «гостиная», были усиленно прибраны и выметены.
— Вот
мама посылает тебе твои шестьдесят рублей и опять просит извинить ее за то, что сказала про них Андрею Петровичу, да еще двадцать рублей. Ты дал вчера за содержание свое пятьдесят;
мама говорит, что больше тридцати
с тебя никак нельзя взять, потому что пятидесяти на тебя не вышло, и двадцать рублей
посылает сдачи.
— Верочка
с нами
пойдет,
мама, — проговорила Надежда Васильевна, надевая шляпу.
— Вы по три, по четыре часа играете на рояле, — говорил он,
идя за ней, — потом сидите
с мамой, и нет никакой возможности поговорить
с вами. Дайте мне хоть четверть часа, умоляю вас.
— Ах, как это
с вашей стороны мило и великолепно будет, — вдруг, вся одушевясь, вскричала Lise. — А я ведь
маме говорю: ни за что он не
пойдет, он спасается. Экой, экой вы прекрасный! Ведь я всегда думала, что вы прекрасный, вот что мне приятно вам теперь сказать!
— Покорно благодарю вас, Эмилий Францевич, — от души сказал Александров. — Но я все-таки сегодня уйду из корпуса. Муж моей старшей сестры — управляющий гостиницы Фальц-Фейна, что на Тверской улице, угол Газетного. На прошлой неделе он говорил со мною по телефону. Пускай бы он сейчас же поехал к моей
маме и сказал бы ей, чтобы она как можно скорее приехала сюда и захватила бы
с собою какое-нибудь штатское платье. А я добровольно
пойду в карцер и буду ждать.
— Чего уж тут взять?.. Тятю
с мамой еле выговаривает, а его
посылают господ возить!.. Хозяева у нас тоже по этой части: набирают народу зря! — проговорил Иван Дорофеев.
— Говорит, что все они — эти несчастные декабристы, которые были вместе, иначе ее и не звали, как матерью:
идем, говорит, бывало, на работу из казармы — зимою, в поле темно еще, а она сидит на снежку
с корзиной и лепешки нам раздает — всякому по лепешке. А мы, бывало:
мама,
мама,
мама, наша родная, кричим и лезем хоть на лету ручку ее поцеловать.
— Пощади нас! — сказала сестра, поднимаясь. — Отец в страшном горе, а я больна, схожу
с ума. Что
с тобою будет? — спрашивала она, рыдая и протягивая ко мне руки. — Прошу тебя, умоляю, именем нашей покойной
мамы прошу:
иди опять на службу!
В будни я бываю занят
с раннего утра до вечера. А по праздникам, в хорошую погоду, я беру на руки свою крошечную племянницу (сестра ожидала мальчика, но родилась у нее девочка) и
иду не спеша на кладбище. Там я стою или сижу и подолгу смотрю на дорогую мне могилу и говорю девочке, что тут лежит ее
мама.
Увидел в синем дыму лицо молящейся матери и сперва удивился: «Как она сюда попала?» — забыл, что всю дорогу
шел с нею рядом, но сейчас же понял, что и это нужно, долго рассматривал ее строгое, как бы углубленное лицо и также одобрил: «Хорошая
мама: скоро она так же будет молиться надо мною!» Потом все так же покорно Саша перевел глаза на то, что всего более занимало его и все более открывало тайн: на две желтые, мертвые, кем-то заботливо сложенные руки.
—
Мама!
мама! ножки устали, ой,
мама! — кричит ребенок, а мать
идет, будто не слыша его плача. Не то это
с сердцов, не то
с усталости, а может,
с того и
с другого.
Иди за мной и смотри, что я
с ней за эти слова твои сделаю! — рявкнул боярин приставу и потащил его, еле дышащего, вслед за собою в верхний этаж, где в той же опочивальне молодая боярышня, кругленькая и белая как свежая репочка, седела посреди широкой постели и плакала, трогая горем своим и старых
мам и нянь и стоящих вокруг нее молодых сенных девушек.
—
С колоколами. А когда светопредставление, добрые
пойдут в рай, а сердитые будут гореть в огне вечно и неугасимо, касатка. Моей
маме и тоже Марье бог скажет: вы никого не обижали и за это
идите направо, в рай; а Кирьяку и бабке скажет: а вы
идите налево, в огонь. И кто скоромное ел, того тоже в огонь.
Василий Леонидыч. Вот, я вам скажу, положение, а?
Пойду к
мама, одно спасенье. А то сумасшествует
с своим спиритизмом и всех забыл. (
Идет наверх.)
Елена. Что же,
мама… это для меня партия хорошая. Чего ж ждать-то? Мы живем на последнее, изо дня в день, а впереди нам грозит нищета. Ни к физическому, ни к умственному труду я не способна — я не так выросла, не так воспитана. (Со слезами). Я хочу жить,
мама, жить, наслаждаться! Так лучше ведь
идти за Андрюшу, чем весь свой век сидеть в бедном угле
с бессильной злобой на людей.
Мама засмеялась и похвалила Петечку, что он так умен, и они
пошли домой пить чай
с коровкиным молочком. А глупый теленок Васенька так напугался от этого разговора, что весь трясется и думает глупо, по-телячьи: «Боже мой, кажется, они хотят меня съесть, и это прямо-таки ужасно! Нет, лучше убегу я в лес и там спасусь».
«Вряд ли
мама узнает меня», — мелькнуло в моей стриженой голове, и, подняв
с пола иссиня-черный локон, я бережно завернула его в бумажку, чтобы
послать маме с первыми же письмами.
— Э, полно, — отмахнулась она, — нам
с тобой доставит удовольствие порадовать других… Если б ты знала, Галочка, как приятно прибежать в класс и вызвать к родным ту или другую девочку!.. В такие минуты я всегда так живо-живо вспоминаю папу. Что было бы со мной, если бы меня вдруг позвали к нему! Но постой, вот
идет старушка, это
мама Нади Федоровой, беги назад и вызови Надю.
—
Мама? Она поехала
с Ольгой Кирилловной на репетицию играть театр. Послезавтра у них будет представление. И меня возьмут… А ты
пойдешь?
— Наталью взяла
с собой
мама, чтобы она помогала ей одеваться во время представления, а Акулина
пошла в лес за грибами. Папа, отчего это, когда комары кусаются, то у них делаются животы красные?
Сладкий сон приснился Тасе. Точно она
идет по саду в их чудном «Райском» и никого не находит там — ни
мамы, ни Марьи Васильевны, ни няни
с Леной.
—
Мама!
Мама! Гляди! Вон — они
идут!
С флагими.
— Ты думала, помер отец, так на тебя и управы не будет?
Мама, дескать, добрая, она пожалеет… Нет, милая, я тебя тоже сумею укротить, ты у меня будешь знать! Ты бегаешь, балуешься, а
мама твоя
с утра до вечера работает; придет домой, хочется отдохнуть, а нет: сиди, платье тебе чини. Вот порви еще раз, ей-богу, не стану зашивать! Ходи голая, пускай все смотрят. Что это, скажут, какая бесстыдница
идет!..
Луговину уже скосили и убрали. Покос
шел в лесу. Погода была чудесная, нужно было спешить.
Мама взяла человек восемь поденных косцов; косили и мы
с Герасимом, Петром и лесником Денисом. К полднику (часов в пять вечера) приехала на шарабане
мама, осмотрела работы и уехала. Мне сказала, чтобы я вечером, когда кончатся работы, привез удой.
Под ветром и проливным дождем
мама, в сопровождении дворника Фетиса,
пошла с фонарем к реке.
У
мамы стало серьезное лицо
с покорными светящимися глазами. «Команда» моя была в восторге от «подвига», на который я
шел. Глаза Инны горели завистью. Маруся радовалась за меня, по-обычному не воспринимая опасных сторон дела. У меня в душе был жутко-радостный подъем, было весело и необычно.
Когда буду
идти из гимназии,
мама сказала, — зайти в библиотеку, внести плату за чтение. Я внес, получил сдачу
с рубля и соблазнился: зашел в магазин Юдина и купил пятачковую палочку шоколада. Отдаю
маме сдачу.
Мы встречались
с Конопацкими по праздникам на елках и танцевальных вечерах у общих знакомых, изредка даже бывали друг у друга, но были взаимно равнодушны:
шли к ним, потому что
мама говорила, — это нужно,
шли морщась, очень скучали и уходили
с радостью. Чувствовалось, — и мы им тоже неинтересны и ненужны.
И помню я, как он упал на колени, и седая борода его тряслась, и как
мама, взволнованная,
с блестящими глазами, необычно быстро
шла по дорожке к дому.
Мама, как узнала, пришла в ужас: да что же это! Ведь этак и убить могут ребенка или изуродовать на всю жизнь! Мне было приказано ходить в гимназию
с двоюродным моим братом Генею, который в то время жил у нас. Он был уже во втором классе гимназии. Если почему-нибудь ему нельзя было
идти со мной, то до Киевской улицы (она врагу моему уже была не по дороге) меня провожал дворник. Мальчишка издалека следил за мною ненавидящими глазами, — как меня тяготила и удивляла эта ненависть! — но не подходил.
Наедались. Потом,
с оскоминой на зубах,
с бурчащими животами,
шли к
маме каяться. Геня протестовал, возмущался, говорил, что не надо, никто не узнает. Никто? А бог?.. Мы только потому и
шли на грех, что знали, — его можно будет загладить раскаянием. «Раскаяние — половина исправления». Это всегда говорили и папа и
мама. И мы виновато каялись, и
мама грустно говорила, что это очень нехорошо, а мы сокрушенно вздыхали, морщились и глотали касторку. Геня же, чтоб оправдать хоть себя, сконфуженно говорил...
— Добрый вечер, Николай Ильич! — услышал он детский голос. —
Мама сейчас придет. Она
пошла с Соней к портнихе.
— Да. Это честно, смело и красиво… Пожимай плечами, иронизируй… «Обездоленные», «страдающие»… Эти самые ушаковцы, которые сейчас
с мамой говорили, — вся земля, по их мнению, обязательно должна перейти к ним одним. Как же, ведь ихняя барыня! А соседним деревням они уж от себя собираются перепродавать. Из-за журавля в небе теперь уже у них
идут бои
с опасовскими и архангельскими. Жадные, наглые кулаки, больше ничего. Разгорелись глаза.
Идет она
с видом упорного, но несколько нарочитого и веселого каприза, шагает и останавливается вслед матери и тянет душу низким капризным голосом: «
Мама! а
мама! — я поеду».
Лиза. Катя, Катечка! Где Катя? Алеша приехал. Ментиков, голубчик, ненаглядный, где Катя? Вы знаете, Алеша приехал, и, значит, дело
идет на мировую. Какой Алеша красавец, и
с ним какой-то, тоже красавец. Ментиков, вы это понимаете: значит, зимой я еду к ним, и никакая
мама меня не удержит. Вы не грустите, мы вместе поедем. Если бы я не была такая взрослая, я бы вас поцеловала, а теперь… (
С силою хватает упирающегося Ментикова за руки и кружит по комнате. Убегает
с криком.) Катя! Алеша приехал!
— Вас, вероятно, прислала
мама толковать со мной о графе Василии Сергеевиче Вельском? — говорила она
с презрительным смехом. — Так не трудитесь, мадемуазель Дубянская, я сама знаю, что делаю, а кататься я не
пойду, потому что мне нездоровится и я хочу читать…
— Потом, о, потом… — продолжала молодая девушка, краснея, — я видела себя… Это так странно,
мама, не правда ли? Во сне иногда видишь себя, как будто помимо нас самих существует второе «я», которое смотрит на то, что мы делаем, слышит то, что мы слушаем, и говорит: Я видела себя… Я
шла по зале, одетая в белое,
с венком померанцевых цветов на голове и таким же букетом на груди, покрытая фатой…
— Мы
пойдем к
маме! — неожиданно вырвалось y Полины и она
с решительным видом метнулась к дверям.
—
Мама, мне его надо. За что я так пропадаю,
мама?… — Голос ее оборвался, слезы брызнули из глаз, и она, чтобы скрыть их, быстро повернулась и вышла из комнаты. Она вышла в диванную, постояла, подумала и
пошла в девичью. Там старая горничная ворчала на молодую девушку, запыхавшуюся,
с холода прибежавшую
с дворни.